Евгения Бильченко

Непонятность и непонятость:

мифологемы культурологии как мотив Чужого в науке

1. Исходная точка: западное видение славянской culturology как мотив Чужого и само-отчуждение культуролога

Это размышление является ответной реакцией на мной же переведенный доклад сарагосского профессора Бенно Хюбнера «Чужесть культурологии: рефлексия с другой (западной) точки зрения»,  в котором автор высказывает опасение  по поводу методологического и предметного статуса культурологии на территории постсоветского пространства, главным образом, в России и в Украине, где внедренная в научно-образовательный дискурс «странная» (с западной точки зрения) академическая дисциплина рискует занять освобожденную с крахом империи homo sovieticus нишу марксизма-ленинизма. Более того: культурология имплицитно обвиняется в перенимании универсалистско-этноцентрической имперской идеологии, подобной идеологии гумбольтовских «наук о культуре» в пред-нацистской и нацисткой Германии, призванной под видом «космополита» воспитать агрессивного национального «волка» - будь-то, российского или украинского.

Невозможно не признать частичной правоты изложенных в работе концептуальных предпосылок. Несмотря на действительную экзотичность культурологии для западного мира, связанную с исчезновением термина (а вместе с ним и парадигмы знания) из научного сознания Европы и Америки после неудавшегося эксперимента с «science of culture» у Лесли Уайта, ее тень в виде этнологично-антропологично-лингвистично-искусствоведческих «cultural studies» продолжает, подобно коммунизму, бродить по западному мировоззренческому континенту, вызывая ни то жалость, ни то недоумение, ни то скрытую неприязнь, ни то скрытое тяготение, подобное восприятию Чужого в культуре (Б. Вальденфельс). Действительно, культурология – это мотив такого Чужого, подобного темному лесу, скрывающего сокровища и манящего в себе заблудиться. Культурология своим присутствием как бы побуждает ученого-гуманитария вновь и вновь осуществлять «инициацию» перед ее лицом, проверяя свою профессиональную зрелость степенью отдаленности/близости (мнимой или истинной) от культурологической парадигмы.

С точки зрения феноменологии Чужого, - последний является тем, кто скрывает от меня тайну моей самости и является неким тайным Ближним, скрытым другом, или Другим (этимология русских слов «друг» и «другой», не совпадающая с романо-германскими: «another» и «friend» о скрытым другом, опосредованно подтверждает «вселенскую отзывчивость» загадочной славянской души Ф. Достоевского) сохраняющим тайну того, кем есть Я. Это и есть отправной пункт познания Чужого, погружения в него. Кроме того, чужесть культурологии проявляется в ее самотчуждении, не только в непонятности для других (внешней «странности»), но и в непонятости для самой себя (внутренней неудовлетворенности) и, как следствие, – в некой подспудной растерянности культурологов, сознательно или подсознательно пытающихся повторить жест Лесли Уайта, познать самих себя в качестве Чужого (самих себе чужих», Юлия Кристева)  через непрерывное обращение к мета-проблематике своей науки, самим себе подтвердить свой онтологический статус: «Мы есть!».

2. Идентификация/самоидентификация культурологии и

мифологемы культурологической ментальности

Известно, что любая положительная идентификация начинается с отрицательной: субъекту проще сказать, кем он не есть, чтобы затем, методом исключения, определить, чем же он все-таки есть. Именно на этом построены многие диалоги Григория Сковороды, например, его знаменитые размышления о том, чем не есть человеческое счастье, в «разговоре пяти путников». Мне бы не хотелось в этой работе повторять содержание извечного «счастья» культуролога – хрестоматийные факты о «семантическом» или «герменевтическом» подходе культурологического познания, ориентированного на исследование «ментальности», «картины мира» и «универсалий культуры», поскольку все это ясно прописано в любом учебнике по культурологии и является частью упомянутой выше само-инициации и само-идентификации культурологической науки.

Здесь речь пойдет о некой общей духовной настроенности сообщества культурологов, обеспечивающих их групповую профильную идентификацию, – я бы сказала, о «культурологической ментальности». Имплицитный, неуловимый характер этой категории, нигде не определяемой, но, тем не менее, насущно ощущаемой как образ Чужого во всех культурологических исследованиях, требует особого к себе внимания с точки зрения проблемы самоопределения культуролога. Поскольку именно  категория «ментальность» наиболее тесно связана с мифами и архетипами, мы далее дубеем говорить о неком мифе культурологии, созданном благодаря социальным и научным стереотипам на основе культурных первообразов (архетипов).

Отдельными проявлениями этого мифа являются культурологические мифологемы, образованные благодаря ведущей тенденцией развития культурологии (точнее, культурологической ментальности) на постсоветском пространстве – соотнесения культурологической парадигмы с ведущими проектами культурного бытия человека, господствующими в современном информационном мире. Речь идет о таких модусах, как универсализм – установке на единство культур, выраженной в концепте глобализма, и партикуляризм – установке а отдельный статус культур, выраженной в установке мультикультурализма. Обе установки – монистический модерный глобализм и плюралистический постмодерный мультикультурализм – на сегодняшний день считаются исчерпанными проектами истории: один – за таящееся в его недрах ядро тотальности и унификации, второй – за не менее опасное ядро релятивации и девальвации культурных ценностей. Есть еще третья разновидность культурного проекта: партикуляризм в маске универсализма, или синдром «универсальных своих» (Б. Вальденфельс) – разновидность универсалистского этноцентризма, проповедующего под видом космополитических («общечеловеческих») ценностей частные нормы своей культуры с целью расширения их по ойкумене. Культурология, существуя в общем теле культуры, хотя и постулирует себя в качестве принципиально «не идеологической» дисциплины, но является частью, как культуры в целом, так и ее идейно-ценностной рефлексии, и поэтому так или иначе вбирает  в себя архетипы этих доктрин. Вследствие этого «вбирания» можем говорить о наличие, как минимум, трех мифологических образов культурологии с соответствующими типами ментальности:

1. универсалистская культурология,

2. партикуляристская культурология,

3. универсалистско-партикуляристская культурология, или культурология «универсальных своих».  

Рассмотрим каждый из них поочередно. Причем, данные архетипы проявляются на двух уровнях: структурно-методологическом (речь идет о морфологии самой науки) и содержательно-предметном (речь и дет о внутреннем строении исследованного ею культурного материала).

Универсалистская культурология (хюбнеровская культуро-ЛОГИЯ -  с акцентом на «логосе»-знании, а не на нации-культуре) сознательно или подсознательно строится на архетипе слияния частностей (культур, традиций, парадигм) в единое компромиссно-унифицированное целое. Такая культурология на методологическом уровне говорит об «интегративной, синтетической» природе науки культурологии, возвращенной к идеалам «пансофии» Я.-А. Коменского, а на уровне предмета – о едином теле «мировой культуры», «ноосфере», «информационном (трансперсональном)  поле» и т.д.. Идейно универсалистская культурология тяготеет к «толерантно» настроенной классической этике, свойственной для либеральной мысли, и зачастую вступает во взаимодействие с религиоведением и богословием. При этом стремление-культуролога-универсалиста методологически согласовать всех и вся зачастую приводит к ослаблению и размыванию собственной концептуальной позиции.

Партикуляристская культурология (хююбнеровская КУЛЬТУРО-логия) как феноменологическая и постмодерная реакция на тотальность, строится на архетипе отделения единичностей и частностей, что проявляется, с одной стороны, в отраслевом подходе к толкованию содержания культурологии (зачастую отождествляемой с конкретной парадигмой: чаще всего, с эстетикой, историей искусства, народоведением). А с другой стороны – со стремлением в качестве предметного центра изучаемого материала поставить «национальную культуру», ее «аутентичность», уникальность и самобытность, что невольно отсылает к проблемам патриотического воспитания и нередко приводит к редукции культурологии до этнокультурологии, а в Украине – еще и до традиционной провинциально-романтическо-просветительской беллетристики (в духе «українська культура і цінності державотворення»), об утопичности и «хуторянстве» которой предупреждал еще М.П. Драгоманов.

 Третья – универсалистско-партикуляристская – версия культурологии является усиленной и скрытой модификацией второй и выражает прогресс имперского этноцентризма, замаскированного под космополитизм, что представляет собой особую опасность для профессиональной идентификации культуролога, рискующего предстать эдаким новым  homo sovieticus, или homo russianus в свете действия органического для великорусского мира православно-византийского имперобразующего мифа. Кстати, именно такой видят культурологию многие западные философы, опасаясь ее превращения в инструмент воинственного великодержавного национализма России.

В последнее время у славянских культурологов наблюдаются попытки избежать крайностей универсализма и партикуляризма через обращение к концептуальным идеям теорий, изначально претендующих на компромиссное и промежуточное положение между тотальностью и сингулярностью – это культурная компаративистика, диалогическая философия, герменевтическая критика, транскультурная доктрина, – пытающиеся примирить крайности единства и многообразия культур, но, опять-таки, в извечном культурологическом желании «примирить» всех и вся, выразительно читается возвращение к универсализму.

По нашему мнению, во избежание мифологизации культурологии следует полностью отделить культурологическую ментальность от вопросов политики, идеологии и социальной мифологии, не лишая культурологию при этом адекватной философскому знанию аксиологической настроенности. Культуролог не сводится к чистому, непредубежденному объективисту, коим является социолог и теоретик культуры: он – прежде всего философ, а значит, доля личностной и культурной идентификации так или иначе будет его сопровождать в профессиональных  оценках и мнениях. Другое дело – выработать критическое отношение к изучаемым им архетипам и мифологемам, в первую очередь, своей культуры и критическое отношение к мифологемам своей науки (!). Для этого следует вернуться к началам, к негативной идентификации, и сказать, чем культурология не есть. Культурология не есть мифами о ней, разрабатываемыми вследствие ошибочного соотнесения ее профессиональной ментальности с архетипами культуры. Понимая это, можно избавиться от мотива Чужого в культурологии, превратить ее в Ближнего, что возможно на позициях интерпретационного переживания «внутреннего мира» ее ментальности, включая символическое истололкование его архетипических оснований. Именно на герменевтическом толковании Чужого и может эффективно осуществляться любая идентификация самости субъекта, в том числе и субъекта культурологии.